Само собой разумеется, что Государственный джаз мыслился исключительно как концертный оркестр, выступающий только в лучших концертных залах страны. Весь репертуар Государственного джаза разделялся на 4 отдела: классическая музыка, песни и танцы народов СССР, советские песни и, наконец, западная джазовая музыка. Этот последний отдел считался наименее важным из всех, и я могу вспомнить только “Караван” Дюка Эллингтона, который мы иногда играли на менее ответственных концертах. Исполнение доводилось до большой степени совершенства, в чём была заслуга Кнушевицкого. В течение нашего репетиционного периода нас часто приезжали слушать лучшие музыканты СССР, композиторы и дирижёры. Все они обычно искрение выражали своё восхищение нашим оркестром. Помню, в каких тёплых словах благодарил нас Шостакович за те несколько вещей, которые мы сыграли для него.
«Караван»
(Дюк Эллингтон, Хуан Тизол)
Государственный
джаз-оркестр СССР
п/у Виктора Кнушевицкого
Владимир Сафонов (соло на трубе)
Дунаевский, прослушав “Триану” Альбениса, сказал: “Я не слышал ничего подобного в своей жизни и уверен, что и нигде в мире никто не слышал такого совершенного исполнения”. Однако, один вопрос чрезвычайно тревожил наших руководителей. Это был вопрос внешности джаза. Имелись в виду, конечно, не только наши костюмы и специальная эстрада (по проекту художника Бориса Кноблока), но и наше поведение во время концертов, наши движения и вообще “зрительный элемент”. Для разрешения этой проблемы была учреждена должность “главного режиссёра Государственного джаза СССР”, на которую Комитет по делам искусств пригласил знаменитого кинорежиссёра Григория Васильевича Александрова, автора “Весёлых ребят” и “Цирка”. Лучшего кандидата нельзя было найти во всей стране.
Я хорошо помню тот день, когда этот приветливый, элегантный, великолепно одетый человек, ещё молодой (ему было тогда лет сорок с небольшим), пришёл в первый раз к нам на репетицию в сопровождении целой свиты всякого начальства из Комитета по делам искусств и Музыкального управления. После того, как мы сыграли ему несколько вещей, он захотел сказать нам несколько слов о своих впечатлениях и о своих планах работы с нами.
- Товарищи, - начал Александров со своей обычной, подкупающей улыбкой. - Я долго жил в Америке и слышал лучшие джазы мира. Я слышал Уайтмена и Хилтона, Эллингтона и Гудмена. Я должен вам сказать откровенно: вы играете ещё лучше них. Вы играете замечательно. Но... (тут он сделал небольшую паузу и заулыбался ещё приветливее) самый захудалый джазик в самой грязной мексиканской деревушке производит лучшее впечатление на своих слушателей, чем вы все с вашими похоронными физиономиями. Вы играете ваши технические пассажи и сольные места с таким видом, как будто у вас в это время рвут здоровые зубы без всякого наркоза. Меня удивляют ваши инструменты, которые почему-то не отказываются служить таким мрачным личностям, как вы. Джаз - это искусство радости, веселья, отдыха, а, главное, - улыбки. Улыбайтесь, товарищи, больше! Если вы даже возьмёте пару фальшивых нот и спокойно улыбнётесь при этом, то слушателю будет куда приятнее, чем слушать вашу безукоризненную игру и смотреть на ваши сердитые напряжённые лица.
Александров ещё долго говорил нам о значении внешности в искусстве вообще. Рассказывал, как знаменитый дирижёр Леопольд Стоковский приглашал специального режиссёра для постановки своего выхода на симфоническую эстраду. Вспоминал больших музыкантов с мировыми именами, которые исключительное значение придают внешнему элементу в своём исполнительстве. Всё это было для нас совершенно ново и казалось странным. До сих пор нам обычно внушали, что внешность для советского артиста ни малейшей роли не играет и важна только для отсталой, примитивной, буржуазной публики, которая ходит на концерты с единственной целью - посмотреть на красивую артистку и полюбоваться её туалетом. Александров начал заниматься с нами ежедневно. Я мог наблюдать, какое огромное влияние оказали на него годы его пребывания в Америке. Буквально во всём, начиная от костюма и неизменной улыбки и кончая постоянными рассказами и примерами из виденного им самим в США, сквозило его искреннее преклонение перед этой страной. Например, он поразил нас уже на первой репетиции тем, что знал, как зовут каждого из нас по имени и по фамилии. Оказалось, он брал список нашего состава у директора и специально учил наши имена. Случай небывалый в Советском Союзе, но, как нам объяснили, обычный для каждого американского руководителя.
Зная всё это, а также и фильмы, поставленные Александровым, американское влияние в которых сквозит в каждом кадре, мне особенно странно было прочесть недавно его статью об интернациональном кинофестивале в Венеции, состоявшемся в 1947 году. В этой статье он жестоко обрушился на американские фильмы и на Америку. Впрочем, совесть советского гражданина не может отвечать за то, что выходит из-под его пера...
Первое наше выступление состоялось на правительственном концерте в Большом театре 6 ноября 1938 года. Сталин на этом концерте не присутствовал. Реакцию публики определить было трудно. Концерт был огромный (в нём принимало участие несколько сот артистов и музыкантов), длился около четырёх часов, и мы играли на нём всего три небольших номера.
В конце ноября состоялась наша открытая премьера в Колонном зале Дома союзов в Москве. Успех был солидный, но не блестящий. В приёме публики чувствовался какой-то холодок. Через несколько дней мы дали концерт специально для артистического и музыкального мира Москвы. Этот концерт был единственным настоящим триумфом в истории Государственного джаза. Интеллигентная публика оценила исключительное мастерство исполнения и тонкий вкус в инструментовке и в интерпретации серьёзной музыки. Вскоре (в начале декабря 1938 года) состоялся наш первый большой концерт для широкой рабочей аудитории. Это было в городе Туле, в огромном клубе оружейного завода. Знакомое слово “джаз” привлекло массу зрителей, которые набились битком в колоссальный зал в надежде услышать свои любимые песенки, танго и вальсы и увидеть танцевальные номера в красочных костюмах. Каково же было возмущение всех собравшихся, когда вместо того вышли 43 одетых в чёрное музыканта и с очень серьёзными лицами (старания Александрова не имели особенно большого успеха среди нас) начали играть сюиту Шостаковича и прелюды Рахманинова.
Провал был полный. Именно после этого концерта Кнушевицкий в отчаянии разорвал партитуру “Трианы”, которая была освистана особенно сильно. Под впечатлением этого и последующих неуспехов у широкой публики Музыкальное управление и наша дирекция стали изыскивать отчаянные средства для поправки дела и стремились точно определить причины нашего фиаско. Как член художественного совета я присутствовал на многочисленных совещаниях, которые собирались по этому поводу обычно в кабинете нового (вместо смещённого Гринберга) начальника Музыкального управления Владимира Николаевича Сурина и часто носили весьма бурный характер. Помню, как один раз, прослушав американскую пластинку джаза Гарри Роя, Сурин кричал на нас:
- Почему вы, чёрт возьми, не умеете так играть?! Почему у вас нет этой остроты ритма, этой лёгкости, этого юмора?!